Моё местечко Каменный брод

Минэ Смоляр (Лос-Анжелес)  

Глава из книги Звил. Изд. Тел-Авив.1957, 1962 гг. Стр. 83-86.
Перевод на рус. Леонид Коган (Германия)

Пустое пространство среди густого первобытного леса, губчатые торфяные поля и глинистые болота. Благодаря горючим материалам и глинистой почве Фишелэ Зусман построил на этом месте завод фаянсово-фарфоровой посуды.

Завод, занимавший три четверти всей площади местечка, располагался в конце длинной улицы и был огорожен высоким забором из остроконечных досок. На заводе работали 12 часов в день и, хотя все на были наёмными рабочими, в некоторых специальностях существовало определённое классовое разделение на высшие и низшие слои. Живописцы, которые разрисовывали заводскую посуду, были самыми высокооплачиваемыми сдельными рабочими, входили в коронованную аристократию местечка, и, разумеется, пользовались авторитетом в общине. У них были постоянные места у восточной стены синагоги. Ко второй категории относились те, кто изготавливал изделия из сырой глины. Третья категория состояла из тех, кто работал с сухими необработанными изделиями и возле обжиговых печей. Для этого нужны были здоровые плечи и сильные руки.

В местечке был один портной, два сапожника и три «латутника» – отец с двумя сыновьями, для которых набожные жёны габаев каждый четверг обходили местечко, чтобы собрать на субботний харч.

Частые похороны стирали на некоторое время высокомерие и сословные различия. Большинством жертв были рабочие, изготавливавшие изделия из сырой массы. Кроме густой пыли, мокрая глина содержала некое химическое вещество, проедавшее лёгкие за очень короткое время. Если умершему уже достиг возраста 38 лет, на похоронах утешали: «Чтоб никто не умирал моложе его …»

С возникновением революционного движения завод испытал три забастовки под руководством «Бунда». В то же время молодёжь стремилась к образованию. На заводе тогда работало 1200 рабочих. Половину их составляли крестьяне из окрестных сёл.

Во время революции, за несколько дней до того как большевики заняли местечко, туда вошла деникинская банда с угрожающим приказом: всем мужчинам старше

18 лет собраться в лесу, где атаман зачитает важное заявление. Если кто-то из них останется дома, то будет расстрелян.

Жёны, матери, сёстры бегали испуганные, разыскивали своих близких и отправляли в лес для спасения собственной жизни. В местечке остались только женщины и дети. Вскоре раздались сотни выстрелов. С безумными дикими криками женщины и дети побежали к лесу, но их остановила охрана на лошадях. Когда стрельба умолкла, один из стражников приказал всем женщинам выкопать ямы и похоронить мертвецов.

Каменнобродский фельдшер Кисельгоф

Старый фельдшер Мотл-лекарь верно служил директору, кассиру и всем другим служащим завода. Но рабочие были для него злой напастью. Когда его звали к больному, он приходил двумя днями позже. В пятницу вечером и в субботу вообще не ходил к больным. Только если прибегали в синагогу с криком, что больной умирает, он со злостью снимал талес и шёл не спеша. Жители местечка питали к нему тихую злобу. Но поскольку он был набожным, о нём говорили и добрые слова. У него был кошерный дом, жена Этя носила парик, в доме всегда говорили на идиш. И когда его уволили, никто не знал – почему.

Когда привезли издалека нового фельдшера (об этом сообщили в конторе) и увидели его, сразу поняли, что слово «лекарь» ему не подходит. Вскоре стало известно, что жену фельдшера зовут Вера и в доме говорят по-русски. Люди почувствовали себя обманутыми. Кто знает? Может быть, этот «русак» будет баловать своих «социалистов», а к остальным проявит ещё менее отзывчивости, чем тот. Когда евреи беседовали между собой и заводили речь о фельдшере, то выражались лишь кратко: «Проучили нас? … Нельзя просить нового царя …» Ещё придётся говорить по-русски. Всё это ощущалось лишь в первый день.

А на следующий день произошло чудо: фельдшер стал посещать больных. Как только его вызывали, он приходил и вступал в беседу на сочном литовском диалекте идиш. А когда к нему обращались «пан фельдшер», сразу останавливал: «Меня зовут Кисельгоф», – и просил, чтобы его именно так называли. Женщины стояли возле дверей и удовлетворённо рассказывали об очередном сюрпризе: новый фельдшер долго осматривал больного. Он вёл себя как родной брат, расспрашивал о пище и советовал, что надо кушать. Изо дня в день возникали новые неожиданности. В одном случае фельдшер быстро привёз доктора из Рогачёва, в другом дал полрубля, четвертак, чтобы больному купили больше молока. А самая большая неожиданность: больше одного раза звать его не нужно. Он сам знает, куда идти. Фельдшер стал притчей во языцех. «Ангел. У него золотое сердце», – говорили о нём. Вскоре по местечку разнёсся слух, что возле фельдшерского дома скоро начнут строить новый флигель, который станет больницей. Люди наблюдали, как разгружают полные повозки древесины, и молча обменивались удовлетворёнными взглядами. Уже перестало быть секретом, что фельдшер Кисельгоф добивался у заводской администрации пристроить помещение хотя бы на несколько кроватей для тех больных, которые могут ещё серьёзнее заболеть в своих душных домиках. Поставили пять кроватей, на которых блестело чистое постельное бельё. Под его надзором был организован комитет из группы местечковых девушек, и каждая из них один день в неделю занималась обслуживанием больных.

После этого опять разнеслась новость, что совсем скоро в комнате фельдшера под надзором молодёжного комитета откроется библиотека с новыми книгами, еврейскими и русскими, с платой 10 копеек в месяц. Я получала эти десять копеек: не подобало мне просить книгу даром.
«Бунд» провёл тогда три забастовки на заводе, а также принимал активное участие в культурной работе. Часто приезжали бундовские теоретики и проводили дискуссии в битком набитых домах, а по субботам после молитвы в Большой синагоге. Им оппонировал Кисельгоф, сторонник «рабочего сионизма». Дебаты были острыми, мнения разделились. И хотя эта деятельность велась конспиративно, всему местечку стало известно, что фельдшер – идейный противник, и с ним нужно бороться. Таким был лозунг бундовской молодёжи. Старшее поколение пожимало плечами и не могло понять: какие могут быть претензии к человеку с таким добрым сердцем?! Однажды во время жарких дебатов в Большой синагоге прокрались мальчики из хедера и уловили слова о том, что фельдшер – противник, враг. На следующий день двое из них встретили Кисельгофа на улице, бросили в него палку и попали в ногу. Хромая, он поплёлся домой. Местечковое руководство «Бунда» вскоре узнало об этом и сразу же направилось к нему, заявив, что никто из них не виноват в подстрекательстве. Кисельгоф добродушно ответил: «Меня не беспокоит удар по ноге, это пройдёт … Но душа болит: дети невоспитанные, растут дикарями».

Я покинула Каменный Брод в 1912 году. Это всё, что я помню о том времени. Общая картина стоит передо моими глазами целиком. Отчётливо помню детские годы, будто это было вчера. Начала я работать на заводе, когда мне было 9 лет, и уже состояла в профсоюзе. О некоторых деталях погрома и героической смерти Кисельгофа мне стало известно из вашей мемориальной книги: все мужчины были убиты местными крестьянами, которые работали все годы вместе с евреями на заводе. Евреи не подозревали, что их ведут на резню, иначе сумели бы собраться с силамии разбежаться. Я верю, что эти факты действительные.

No Comments

Post A Comment