Фост О. Генеалогическое древо (рассказ о семье Шидловер)

Фост Ольга. Генеалогическое древо
(рассказ о воспоминаниях Фоста Ю.Н.о семье Шидловер)
Источник: http://zhurnal.lib.ru/f/fost_o_j/drevo.shtml, 24/11/2005

 — Ольгуля, иди посмотри, что я тебе хочу показать, — позвал меня папа.
Моим родителям на редкость повезло с ребенком: я тут же отложила лупоглазую куклу, которой пыталась снять голову, чтобы натянуть на нее платьице, и послушно пошла к папе.

Он сидел в комнате, которая именовалась у нас в семье «большой», и совмещала в себе гостиную, кабинет и родительскую спальню. Впрочем, благодаря маминому вкусу, комната вполне справлялась с возложенными на нее задачами. А наша с бабушкой, соответственно, звалась «маленькая» — на этом список комнат и исчерпывался. Жаловаться было грех: мои родители перебрались в эту кооперативную квартиру лишь к сорока годам, оставив в коммуналках военное детство, полуголодную, одетую с чужого плеча, юность, и пятнадцать лет супружеской жизни по съемным углам. Я, единственное и позднее дитя, появилась в их жизни одновременно с квартирой; так уж нам всем повезло, бывает.

***
Папа опустил письмо, которое читал перед тем, как я вошла, и сказал, кивая на него:
— Письмо от моей тети, из Чернигова.
— Чернигов? Это где?
— Это в республике Украина, там живут наши родственники.
— Много?
— Да, там большая ветвь нашей семьи. — Папа, прочитавший к моим семи годам немало пособий по воспитанию детей, старался в разговорах со мной употреблять незнакомые слова либо целые выражения, дабы стимулировать мой мыслительный процесс. Я отреагировала именно так, как он и ожидал:
— Что это?
— Сейчас я тебе покажу.
Он пододвинул к себе чистый листочек в клеточку, благо в доме, где хозяйка — учительница, недостатка в этом добре не было. Взял остро заточенный карандаш, нарисовал в центре листка маленький кружочек и ровными печатными буквами написал возле него мое имя. Я тут же его радостно и прочитала.
— Итак, это ты. А это, — и он провел две черточки к двум новым кружочкам, возникшим над первым, отчего рисунок стал похож на навострившего уши зайца, и уши эти венчались круглыми сережками, — это будет твоя мама — видишь, я пишу возле кружка букву «М». А тут я — и мы поставим «П». Дальше — догадываешься?
Я поспешила подтвердить его высокое мнение обо мне и гордо указала:
— Вот тут рисуй два кружочка, это будут мама и папа мамы, и тут еще два — твои мама и папа.
— Верно. Это твои бабушки и дедушки. А теперь, смотри, — и он нарисовал сразу восемь кружочков, попарно соединив их черточками с их детьми. — Видишь, что у нас получается?
— Кустик с круглыми листочками.
— А теперь я нарисую сюда, сбоку от маминого кружочка еще один — ведь у нее есть брат. А у него — жена и дочка. А у твоих бабушек и дедушек было много братиков и сестричек, смотри, как наш кустик разрастается. У них были свои дети и внуки. Вот видишь, получилось много веточек.
Рисунок уже сильно походил на недавно виденную мной в метро схему линий метрополитена: мама объяснила мне, что люди, которые не знают пути к нужной станции, смотрят на нее и понимают, как им попасть, куда нужно.
— Теперь ты знаешь, что такое ветвь семьи. И дерево уходит дальше, дальше в древние времена. Женщины и мужчины встречаются, женятся, у них рождаются детки, и дерево разрастается…
Его философский тон вдохновил меня, поэтому я призадумалась над услышанным и, не решившись сама сделать столь важный вывод, робко поинтересовалась:
— Папа, а это значит, что у меня и моего… — тут я немного прочистила горло от смущения, — моего будущего мужа там где-то в прошлом есть родственники?
Не удивляйтесь, ради бога, такому вопросу и — особенно — формулировке, которую я цитирую хоть и по памяти, но дословно: мама к тому времени уже начала внедрять — и довольно успешно — в мое сознание уверенность, что муж — это необходимая составляющая жизни девочки, когда та станет взрослой. Естественно, этот загадочный «будущий муж» уже поселился в моих маленьких коротеньких мыслях и в кукольных играх. Одна беда: советская игрушечная промышленность мальчиков не производила, поэтому мои куклы женились с тряпичным клоуном, безухим медведем и даже друг с дружкой — по очереди. Но созданию успешных семей это не мешало: это был мой мир, где все было так, как того хотелось мне…

***
Папа в глубоком изумлении посмотрел на меня, не очень удачно попытался замаскировать улыбку выражением раздумья и усами, и, наконец ответил:
— Ну, понимаешь, в какой-то мере все люди — родственники.
Видимо, именно в ту минуту идеи космополитизма, а также либерте, эгалите, а главное — фратерните, не только попали в мою душу, но и пустили корни куда более глубокие, нежели недавно приобретенные сведения о матримониальной культуре человечества. Хорошо еще, что не спеклись воедино, а то не быть бы мне сейчас уже много лет верной и заботливой женой.
Еще не зная, что переживаю поистине исторический момент своей жизни, я продолжала разглядывать получившийся у нас с папой рисунок, и вдруг — уж не знаю, почему именно это бросилось мне в глаза — увидела непонятное:
— Папа, а почему во-от тут веточка такая короткая?

***
Милый папа! Спасибо тебе, что ты нашел тогда единственно возможные для моего понимания слова. Спасибо, что не сделал скидку на возраст. Спасибо, что был честен и прямолинеен. На самом деле, дети только такой разговор и понимают по-настоящему. Только так и надо, когда растишь человека.
— У моей мамы, видишь, была сестра. Ее звали София. Это ее муж — Абрам. А это их дочки — Мэрочка и Людочка. Они жили в Крыму, в городе Джанкой. С ними жила и моя бабушка — мама моей мамы и тети Сони. Так вот их во время войны расстреляли фашисты за то, что они были евреи… А я помню этих девочек, как сейчас, Ольгуля. Людочка-то была совсем маленькая, с нею я мало времени проводил, а с Мэрочкой мы одногодки. К началу войны нам с нею было по восемь лет, чуть больше, чем тебе сейчас. В какое-то предвоенное лето я с моей мамой гостили у них, и мы с Мэрой все время играли. Однажды выбежали мы с нею из дома то ли в поле, то ли в степь — не помню сейчас уже, а небо высокое, голубое, и облака кучевые на нем, похожие на лицо, заросшее густой бородой. И мы бежим с нею к этим облакам и кричим: «Бог! Бог!»

Папа умолкает. И я больше вопросов не задаю. Наше скорбное молчание тяжело давит мне на плечи, но я терплю: ей было чуть больше лет, чем мне, а она смотрела, как в нее, в ее маму, папу, бабушку, сестренку и соседей летят пули. И терпела, не плакала, знала, что ни за что не заплачет сейчас, ни за что!

А смерть — это навсегда? Но спрашивать об этом папу я не буду, мне кажется, я и так уже знаю ответ…

No Comments

Post A Comment