Забвению не подлежит

Гладкая Ева (1924 г.)

Рассказ из книги «Живыми остались только мы. Свидетельства и документы»,
под редакцией Бориса Забарко (Киев, 2000 г.), с.96-101.
Предоставлен Коганом Леонидом (Германия)

Начало воины я встретила в небольшом районном центре Барановка, Житомирской области, на западе Украины. Я только закончила 10-ый класс. Были светлые мечты, надежды поступить в медицинский институт.

Моя семья: отец —Хмара Аврум Ныселевич, 1896 года рождения, мать — Хмара Лея Рувиновна, 1902 года я — Гладкая (Хмара) Ева Абрамовна, 1924 года, мой брат — Хмара Наум Абрамович, 1926 года. Там же проживали дяди, тети, двоюродные братья, сестры, родные, друзья.

И вдруг началась война…

Эвакуироваться сразу не стали, а когда 2 июля 1941 г. разбомбили нашу Барановку, мы на подводе (т.к. у нас не было железной дороги) пробирались в город Житомир. Но немцы там оказались раньше нас, и мы вынуждены были вернуться домой…

А там уже все было разграблено, в доме — пусто. Немцы всех евреев согнали на одну улицу Жаборицкую, создали там еврейское гетто. Каждого еврея, независимо от возраста, преследовали, избивали, издевались, всячески унижая человеческое достоин­ство. На левой руке все носили белые повязки «Маген-Давидом» (шестиугольной звездой). Жили по несколько семей в одной комнате в ужасных условиях: голодали, мерзли, постоянно испытывали нечело­веческий страх. Каждое утра, обессиленных, голодных, немцы и полицаи сгоняли нас к зданию бывшего райисполкома и посылали на разные работы.  В основном — в лес, рубить деревья и прокладывать дороги для немецкого транспорта. Люди падали от бессилия, и их тут же пристреливали.

Самое страшное началось 28 августа 1941 г. На рассвете постучали в окно и приказали всем мужчинам собраться, якобы выбирать «жидовского старосту».

Отец пошел. Их всех бросили в подвал бывшей тюрьмы, избивали.       

Мне рассказывал очевидец, которого оттуда выпустили на работу, что моего отца сильно избили дубинками, бросая его от одного палача к другому. Потом их повели на расстрел. Место казни было болотистое. Выкопали яму, которая тут же наполни­лась водой, и туда моего отца и еще нескольких человек бросили живыми, а наверху расстреливали остальных. Яму плохо засыпали, и к нам дошли слухи, что собаки вырывают тела. Я и еще несколько ребят тайком, рискуя жизнью, пробрались туда. Ямы дейст­вительно были плохо засыпаны, кругом валялись вещи, которые убитые перед расстрелом оставили, видно, для того, чтобы оставшиеся родные могли их опознать и узнать место казни Папин брат, дядя Кива, оставил пиджак, двоюродный брат Нысл — ботинки, многие оставили паспорта и др. Отец мой ничего не оставил, видно, его сразу бросили в яму.

После этого вскоре была еще одна акция. Убивали ребят-подростков (брата мы спрятали в погребе и завалили вход, чтобы его не было видно). Ребят погрузили на грузовые машины и повезли на казнь.

Немцы, которые их сопровождали, дали им зеркальце, посмотреть на себя перед смертью Одного малень­кого ростом красивого мальчика. Вайнштейна Мунька (товарища брата) немец пожалел и выбросил из машины. И он выжил.

Третья акция была осенью 1941 г. Убивали всех женщин-матерей, а детей оставляли на верную гибель. Мы — я, мама и брат — опять спрятались на чердаке, а когда все кончилось и мы вышли из укрытия, узнали, что жена папиного двоюродного брата Шварцмана Шлемы, который не выдержал всего этого и покончил жизнь самоубийством, погибла, оставив троих детей. Старшему было 5 лет, девочке Броне — 3 года, а новорожденному Ромочке—несколько месяцев. Детей мы забрали к себе. У старших отнялись ножки и речь. Они целый день сидели молча, не двигаясь. Если удавалось достать пару картошек или кусочек хлеба, мы отдавали им. Они по крошке клали еду в рот. Говорили только их глаза, полные грусти и печали. А самый маленький, Ромочка, плакал день и ночь. Нечего было ему дать. Ни молока, ничего. Мы все очень страдали, особенно мама. Она давала ему свою пустую грудь, чтобы немного успокоить, он изорвал ее деснами до крови. Она иногда, рискуя жизнью, выбиралась из гетто и ходила к знакомым и незнакомым украинцам, выпрашивая немного молока для него. Но долго это не могло продолжаться, и Ромочка умер…

В ноябре 1941 г. немцы и полицаи ворвались в наш дом и угнали брата (ему еще не было14 лет). Мы были уверены, что это очередной расстрел. Но стало известно, что его и всех остальных трудоспособных мужчин-евреев угнали в концентрационный лагерь в г Новоград-Волынский на строительство железной дороги. Брата угнали почти босиком, в рваных туфлях, полураздетым, а зима была суровая.

Из нашей семьи остались мы с мамой и эти двое малышей.

Мама время от времени выбиралась из гетто. Трудно себе представить, как ей удавалось в то время, полураздетой и голодной (она не притронулась к тому, что выпросила для брата), добраться в тот концлагерь 5 января 1942 г, мама вернулась из лагеря. Тромбы на ногах у нее полопались и кровоточили Около 12 часов дня она вышла к соседке сказать о том, что муж ее пока жив, находится в том же лагере. Тут же ко мне прибежала моя подруга со своей мамой. Она сказала, что готовится очередной погром, очевидно, последний. Немцы всех выгоняют из домов. Детей бросают на повозки одного на другого, стариков и женщин гонят толпой. Нас в доме было 10 человек, и мы все вместе забрались на чердак прятаться. Я хотела не идти с ними, а дожидаться маму, но меня уговорили, что она могла спрятаться в другом месте, и я согласилась. Уже на чердаке я услышала, как маму поймали у двери, слышала ее плач, хотела спуститься, рвалась, но меня не пустили, удержали.  Больше я её не видела.

Из чердака был ход в сарай, мы все спрятались, а у двери стоял полицай. Надо было сидеть тихо, не двигаясь, но с нами была моя тетя Шейндл (папина сестра) с двухлетней внучкой. Девочке было холодно, она хотела кушать. И как только она начинала плакать, ей закрывали рот луковичкой, которая была у тети в кармане. Она ее пососет и успокоится.

Я только одну ночь была с ними, я страшно страдала и мучилась из-за гибели матери, нервы были на пределе. Я не выдержала, выбралась и ушла. Был сильный мороз, ночь. Я постучалась к нескольким знакомым украинцам, чтобы пустили погреться, но они мне отказали. Боялись за себя, за свои семьи. Немцы и полицаи обыскивали все дома, искали евреев.

Наконец, на окраине одна семья меня пустила, обещала спрятать. Уложили спать, но на рассвете разбудили, извинились, что боятся за свою семью. Дали кусок хлеба и выпроводили из дому. Все время, пока мы были в гетто, нам очень помогала продуктами, а иногда и прятала нас замечательная украинская семья: тетя Сябрук Марьяна, дядя Сябрук Петре их сын, товарищ брата по школе, Сябрук Николай Петрович, он проживает и сейчас в Барановке. А в тот раз и они боялись меня спрятать. Я не знала, куда деваться. И опять дорога. Я одета легко, по-осеннему. Пошла — куда глаза глядят. На окраине Барановки, где был последний расстрел, я увидела огромную яму с плохо засыпанными трупами детей, женщин и стари­ков. Очевидцы потом рассказали. В лютый мороз их раздели всех догола, детей бросали живыми на дно ямы, а сверху падали расстрелянные взрослые. Стоны и крики несчастных были слышны далеко.

Постояла, поплакала горько, поклонилась муче­никам. Направилась в село Вирля, где жили знакомые отца. Меня не пустили. Я просилась в сарай, лишь бы немного отогреться, но, увы. Я сильно замерзла и пошла дальше попроситься в чей-либо дом отогреться. Шла полем, боялась дороги, все кругом было засыпано снегом, он слепил глаза, и я не заметила, как оступилась, проходя через речку, и провалилась в прорубь. До сих пор не пойму, как удалось выбраться оттуда. Вся обледеневшая, я опять пошла на огоньки домов, но никто не пускал в дом. И так я всю ночь простояла за последним домом деревни, боясь немцев, которые приехали собирать у крестьян теплую одежду для своих солдат. Руки и ноги отморозила, не могла и шагу сделать, но оставаться было очень опасно, и, превозмогая боль, с трудом ступая распухшими, обмороженными ногами, я направилась в Новоград-Волынский, куда был угнан мой брат Наум вместе с другими мужчинами-евреями. Мало веря в то, что они еще там живы, я шла туда, т.к. больше деваться было некуда. Через несколько дней, по дороге в Новоград-Волынский, я забрела в Ольшанское лесничество, где лесничим работал отец моей соученицы Пилипенко Галины. Я туда еле дошла, больная и изможденная. Здесь меня приютили и спрятали в бане на территории лесничества. Но вскоре полиции стало известно, что я там скрываюсь, и это грозило смертью мне и их семье.

И опять пришлось уйти. Неделю я пробиралась глухими дорогами. Добралась до лагеря. Часть людей еще была жива — голодные, завшивленные, больные. Работали очень тяжело, кормили плохо 0,5 кило­грамма хлеба на неделю, несколько мороженых картошек и днем немного баланды (серой водички). В лагере мне также пришлось скрываться, т.к. лагерь был мужским. И все же дважды немцы меня обнару­жили. Первый пытался меня изнасиловать, и чудом мне удалось избежать этого, а второй немец избил зверски, но оставил живой.

Нечеловеческие муки длились до ноября 1942 г., когда партизаны нас освободили. Мы с братом партизанили в соединении генерал-майора А.Сабурова до марта 1944 года.

Прошло более 50-ти лет, а мучительные воспоми­нания, болезни, страшные сны не дают мне покоя.

1 Comment
  • Jack Favilukis
    Posted at 05:25h, 24 августа Ответить

    Thank you for posting this. Eva (Chmara) Gladkaya is my grandmother’s first cousin, and the Kiva Chmara she writes about is my great-grandfather. My email is jack.favilukis@gmail.com if anyone wants to get in touch.

Post A Comment